Пациентка довольно долго смотрела сквозь меня. Затем, взглянув искоса, сказала, что ее родители поместили автомат для игры в пинбол в ее голову, когда ей было пять. Красные шарики говорят ей, когда она должна смеяться, а синие – когда молчать и держаться в стороне от людей. Зеленые шарики говорят, что она должна умножать на три. Каждые несколько дней машина выбрасывает серебряный шар. На этих словах она уставилась на меня. Полагаю, она хотела убедиться, что я все еще ее слушаю. Конечно, я слушала. Это было так странно, но при этом приковывало внимание. Я спросила ее, что означает серебряный шар. Она посмотрела на меня испытующе, а потом ее взгляд погас. Она снова погрузилась в свой внутренний мир. Я так и не узнала ответ.
Я была заинтригована, но все же больше напугана: не только странностью пациентов, но и атмосферой страха. Но сильнее него была боль в глазах женщин. Какая-то часть меня инстинктивно отозвалась на эту боль. Я ее поняла. Хотя тогда даже не могла представить, что, однажды посмотрев в зеркало, увижу ту же боль и безумие в собственных глазах.
В подростковые годы все поощряли мой интерес к науке и медицине: и родители, и их многочисленные друзья, и врачи из больницы Эндрюс. Семьи работников метеорологической службы направляли на те же военные базы, и мы подружились с одной из них. Мы ходили вместе на пикники, ездили в отпуска, помогали друг другу нянчить детей и всей компанией ходили в кино, на ужины и вечеринки клуба офицеров. Детьми мы играли в прятки с тремя их сыновьями. Когда подросли, вместе посещали уроки танцев, вечеринки (официальные и не очень), а затем выросли и неизбежно разъехались в разные стороны. Но детьми мы были неразлучны: в Вашингтоне, Токио и снова в Вашингтоне. Их мать, обаятельная, независимая и очень практичная ирландская католичка, дала нам второй дом. Я чувствовала себя в этих гостях как в собственном доме и оставалась подолгу. Там часто пахло пирогами, и мы часами болтали. Они с мамой стали лучшими подругами, и я чувствовала себя частью этой большой семьи. Будучи медсестрой, она внимательно слушала мои пространные рассказы о грандиозных планах по изучению медицины и ведению научных исследований. «Да, это очень интересно!» – отзывалась она и одобрительно кивала: «Конечно, ты сможешь…», «А думала ли ты еще о…» Ни разу я не слышала от нее чего-либо «отрезвляющего» вроде: «По-моему, это не слишком практично» или «Почему бы тебе не подождать и не посмотреть, как все сложится?».
Ее муж, математик и метеоролог, тоже меня очень поддерживал. Он никогда не забывал спросить меня о последнем проекте, прочитанных книгах, изучаемых мною животных. Он очень серьезно говорил со мной о науке и медицине и всячески одобрял мое стремление идти за своей мечтой. Он, как и мой отец, был увлечен естественными науками и мог подолгу рассказывать, как физика, математика и философия, подобно ревнивым женам, требуют абсолютной отдачи и внимания. Только сейчас я могу по достоинству оценить ту серьезность, с которой меня воспринимали окружающие взрослые. Позже находилось немало коллег, которые советовали мне умерить амбиции и придержать коней. И только сейчас я понимаю, насколько необходимы были эти уважение и поддержка для развития моей души и разума. Страстные натуры очень ранимы. Мне действительно повезло расти в окружении людей увлеченных.
Я тогда была совершенно счастлива: у меня были друзья, жизнь, полная вечеринок, ухажеров, спортивных игр, пикников на заливе и множества начинаний. Но в то же время я постепенно осознавала реальность: каково быть страстной и деятельной девушкой в крайне традиционном мире военных. В нем едва ли было место независимости и бурному темпераменту. Военно-морские балы были тем мероприятием, где дети офицеров осваивали изящные манеры, танцы и прочие премудрости. Они также служили для того, чтобы еще крепче вбить в наши головы принятую иерархию: генералы превосходят рангом полковников, а полковники превосходят майоров, капитанов, лейтенантов и всех прочих. А эти прочие выше рангом детей. Ну а мальчики всегда превосходят девочек.
Одним из неприятнейших способов указать юным девушкам на их место было обучение старому и глупому ритуалу – делать реверанс. Трудно представить, что хотя бы одна девушка в здравом уме находила это занятие приятным. А для меня (с моим довольно либеральным воспитанием у отца-нонконформиста) это было невыносимо. Я видела перед собой ряд девушек в накрахмаленных до хруста юбках, и каждая из них аккуратно делала реверанс. «Овечки, – думала я, – послушные овечки». Но настал и мой черед. Что-то внутри меня закипело. Я достаточно насмотрелась, как девушки безропотно следуют ритуалам подчинения. И отказалась. Не такой уж серьезный поступок, как это кажется со стороны. Но в мире военных традиций и протокола, где ритуалы и иерархия значат все и где плохое поведение ребенка может поставить под удар карьеру отца, это было равносильно объявлению войны. Никому и в голову не приходило, что можно просто отказаться подчиниться взрослому, каким бы абсурдным ни было его требование. Мисс Кортни, учительница танцев, уставилась на меня. Я повторила свой отказ. Она сказала, что полковник будет весьма расстроен моим поступком. Я ответила, что полковнику нет до этого ни малейшего дела. Я ошибалась, ему действительно было дело. Каким бы смешным ни считал мой отец обучение девочек делать реверанс перед офицерами и их женами, его расстроило, что я повела себя невежливо. Я извинилась, и мы договорились о компромиссе: я сделаю реверанс, но наклоняться при этом буду совсем чуть-чуть. Это был один из типичных для моего папы выходов из неловких ситуаций.