Беспокойный ум - Страница 32

К оглавлению

32

В конце концов, после долгих блужданий по лабиринту карьеры я получила письмо Государственной дипломной комиссии. Меня уведомляли, что я получила допуск на новый уровень квеста: в режим ожидания места доцента. Я праздновала это событие несколько недель. Лучшая подруга собрала праздничный ужин на три десятка гостей. Это была прекрасная южная ночь, террасы сада были заполнены цветами и свечами. Лучше и представить нельзя! Родные привезли шампанское и подарили мне стильные очки, и все мы чудесно провели время. Они-то знали, что я праздную победу, заслуженную годами борьбы с тяжелой болезнью. Кроме того, праздник был и ритуалом посвящения в академические круги.

Я это осознала, когда ко мне подошел коллега, представитель исключительного мужского Богемного клуба, преподнес мне бутылку вина от имени клуба и произнес: «Поздравляю, профессор. Добро пожаловать в элитный мужской клуб».

Часть III
Еще таблеточку, дорогая

Офицер и джентльмен

Бывали моменты, когда я думала, что в жизни есть предел боли, через которую нужно пройти. Поскольку маниакально-депрессивное заболевание принесло мне столько несчастий, я полагала, что для равновесия жизнь должна быть ко мне добрее в других областях. Но в то же время я верила, что могу летать сквозь созвездия, скользя по кольцам Сатурна. Наверное, мой здравый смысл оставлял желать лучшего. Роберт Лоуэлл, который часто бывал безумен, но никогда глуп, лучше разбирался в таких вопросах. Если мы видим свет в конце туннеля, говорил он, то это свет приближающегося поезда.

В какой-то момент благодаря литию, времени, которое лечит, и любви одного красивого высокого англичанина я вообразила, что вижу этот свет. Я несмело думала, что мой прежний уютный и безопасный мир возвращается. Я узнала, как чудесно лечит разум, даря надежду, и как можно склеить осколки разбитого мира терпением и нежностью. То, что Бог разрушил, способны восстановить соль щелочного металла, первоклассный психиатр и любовь прекрасного мужчины.

Я познакомилась с Дэвидом в свой первый год на факультете. Это было в начале 1975 года, спустя шесть месяцев после моей первой мании. Разум в ту пору постепенно восстанавливал хрупкое подобие прежнего равновесия. Мои мысли скользили по кромке тонкого льда, нервы были измотаны, жизнь ютилась в тесной и темной клетке. Но моя публичная жизнь почти укладывалась в консервативные рамки так называемого нормального человека, и по крайней мере в профессиональной сфере все казалось в порядке.

В тот день я открыла дверь стационара с привычным чувством раздражения – не из-за пациентов, а из-за предстоящего собрания персонала. А это значило, что медсестры будут выплескивать свою коллективную хандру на врачей-психиатров, а те, в свою очередь, станут раздраженно демонстрировать уверенность в своем непререкаемом авторитете. Глава отделения, безнадежно неэффективный, отдаст правление собранием личной неприязни, внутренним стычкам и зависти. Забота о пациентах в том конкретном отделении часто бывала задвинута на задний план коллективными неврозами, личными стычками и самолюбием. Едва справившись с прокрастинацией, я вошла в конференц-зал, выбрала место подальше от линии огня и приготовилась пережить неизбежное.

К моему удивлению, психиатр отделения вошел вместе с высоким красивым мужчиной, который взглянул на меня с открытой улыбкой. Он оказался профессором-консультантом, психиатром медицинской службы сухопутных войск Великобритании. И мы сразу же друг другу понравились. В тот вечер мы выпили вместе кофе в больничном кафетерии, и я поймала себя на том, что открываюсь перед ним, чего со мной не случалось уже давно. Он был тихим, спокойным и вдумчивым, и мне не приходилось проверять на прочность свои все еще хрупкие нервы. Мы оба любили музыку и поэзию, оба выросли в семьях военных, и, поскольку я училась в Англии и Шотландии, нам было легко говорить о знакомых городах, пригородах и клиниках. Его интересовала разница между британским и американским подходами в психиатрии. Я попросила его помощи с одним из самых трудных своих пациентов – девушкой с шизофренией, которая считала себя ведьмой. Он был с ней невероятно добр, не теряя при этом врачебной твердости. Девушка почувствовала, что может ему безоговорочно доверять. Его обращение было сдержанным, но теплым, и мне нравилось наблюдать, как он мягко формулировал вопросы и переспрашивал, чтобы завоевать доверие пациентки, пробившись через ее паранойю.

Мы с Дэвидом часто обедали вместе в месяцы его работы в Калифорнийским университете, нередко в ботанических садах. Он не однажды приглашал меня на ужин, но я настойчиво отказывалась, поскольку все еще была замужем и недавно снова вернулась к мужу после разлуки. Когда Дэвид вернулся в Лондон, мы изредка друг другу писали, но я была загружена преподаванием, управлением клиникой, борьбой за штатную должность, трудностями в браке, новым приступом мании и последовавшей за ней изнуряющей депрессией.

С мужем мы в ту пору решили, что, хотя наши отношения можно назвать дружбой и мы общаемся, брак уже не спасти. Думаю, точка невозврата была пройдена, еще когда я ушла от него во время своей первой мании. Но мы оба пытались. Мы много разговаривали, обсуждали наши ошибки и возможности за многочисленными ужинами и посиделками с вином. Он был добр и заботлив, но после того, что я натворила в болезни, уже ничего не могло быть как прежде. В какой-то момент я написала Дэвиду, что снова и окончательно разошлась с мужем. Жизнь продолжалась: круговерть встреч, статей, пациентов, лекций, студентов, интернов, ординаторов. Я жила в страхе перед тем, что кто-то узнает, насколько я больна, насколько я ранима. Но, как это ни странно, профессиональным психиатрам порой не свойственны наблюдательность и тонкость чувств.

32