Беспокойный ум - Страница 37

Мы познакомились на ужине в Лондоне во время одной из моих первых поездок в Англию. И это была, без всякого сомнения, любовь с первого взгляда. В тот вечер мы не замечали никого вокруг, и, как выяснилось позже, никто из нас еще не бывал так безоглядно и безрассудно увлечен. Спустя несколько месяцев, когда я приехала в Лондон в свой творческий отпуск, он позвонил и пригласил меня на ужин. Я тогда снимала старый домик в Южном Кенсингтоне, и мы отправились в ресторан неподалеку. Это свидание стало продолжением того шквала эмоций, что захлестнул нас при первой встрече. Я была очарована легкостью, с которой он меня понимал, и покорена силой его характера. Еще до того, как вино было выпито, мы оба понимали, что назад пути нет.

Когда мы вышли из ресторана, начался дождь. Этот мужчина обнимал меня за талию, пока мы сломя голову неслись домой. Там он прижал меня к себе со всей силой и долго-долго не отпускал. Я вдыхала запах дождя на его пальто, чувствовала силу его рук и с радостью вспоминала, как прекрасны могут быть дождь, жизнь и любовь. Я довольно давно не встречалась ни с одним мужчиной, и, понимая это, он был со мной очень нежен. Потом мы виделись при каждой возможности. Будучи одинаково склонны к сильным чувствам и переменчивым настроениям, мы легко могли утешить друг друга или отойти в сторону, если это было необходимо. Мы говорили обо всем на свете. Он обладал поразительной интуицией, был умен, страстен, а временами глубоко меланхоличен. И он понимал меня лучше, чем кто-либо другой. Его не пугали мои эмоциональные перепады, ведь собственный характер научил его понимать и уважать бурное воодушевление, парадоксальность и противоречия. Мы разделяли любовь к поэзии, музыке, традициям и бунтарству, равно как и осознание темной стороны всего, что кажется светом, и светлой стороны того, что выглядит мрачным и болезненным.

С ним мы создали свой особый мир, состоящий из бесед и любви, который жил шампанским, розами, снегом и дождями. Этакий личный остров возрожденной жизни для двоих. Я даже не сомневалась, рассказывая ему о себе всё. И он, как и Дэвид, продемонстрировал удивительное понимание маниакально-депрессивного заболевания. Сразу после признания он взял мое лицо обеими руками, поцеловал нежно в обе щеки и проговорил: «Я думал, любить тебя еще сильнее невозможно». И после короткого молчания добавил: «Это меня не удивляет, но это действительно объясняет, как в тебе уживаются дерзость и ранимость. Я очень рад, что ты мне все рассказала». Это были не просто слова, сказанные для преодоления неловкости. Он действительно был искренен. Все, что он делал и говорил после нашей беседы, убеждало меня в этом. Он видел мои слабые стороны и всегда помнил о них – так же как и о сильных. Он понимал обе мои стороны, защищал от боли и ран, которые приносила болезнь, и в то же время ценил во мне страсть к жизни, любви, работе и людям.

Я рассказала о своих трудностях с приемом лития и о том, что моя жизнь зависит от лекарств. Я рассказала, что обсуждала с психиатром возможность уменьшить дозу в надежде снизить неприятные побочные эффекты. Я очень хотела это сделать, но не менее сильно боялась, что меня снова захлестнет мания. Он убеждал меня в том, что в моей жизни может и не быть более безопасного и стабильного периода, чтобы попробовать, причем под его присмотром. После обсуждений с психиатром в Лос-Анджелесе и врачом в Лондоне я стала очень постепенно сокращать дозу лития. Результат был впечатляющим. Будто с моих глаз после многих лет сняли шоры. Через несколько дней после уменьшения дозы я гуляла в Гайд-парке вдоль галереи Серпентайн и вдруг осознала, что мои шаги стали упругими, я услышала и увидела все то, что раньше не пробивалось сквозь густой туман, обволакивающий мое сознание. Даже кряканье уток казалось звонче и громче, а неровности тропы – заметнее. Я почувствовала себя более живой и энергичной. И, что особенно важно, я снова могла читать без особых усилий. Это было потрясающе!

Тем вечером я ожидала моего меланхоличного англичанина за вязанием, слушая Шопена и Элгара, наблюдая за снегопадом, и была поражена, каким чистым и проникновенным стал звук, как красивы и меланхоличны снегопад и мое ожидание. Я сильнее стала чувствовать красоту, но и грусть тоже. Когда он приехал – элегантный, только с официального обеда, в черном галстуке и белом шелковом шарфе, небрежно обернутом вокруг шеи, с бутылкой шампанского в руках – я как раз поставила сонату Шуберта си-бемоль мажор для фортепиано. Ее изящный, вкрадчивый эротизм переполнил меня эмоциями, и я почти расплакалась. Я оплакивала ту яркость и силу впечатлений, что незаметно для себя самой потеряла, я плакала от радости обрести ее снова. До сих пор не могу слушать это произведение, не погружаясь в прекрасную печаль того вечера, любовь, которую мне посчастливилось узнать, и мысли о шатком равновесии между здоровой чувствительностью и пугающей приглушенностью чувств.

Однажды, после нескольких дней наедине друг с другом вдали от всего мира, он принес мне сборник рассказов о любви. В ней он пометил один отрывок, который передавал всю суть тех восхитительных дней и всего года в Англии:

Спасибо за чудесные выходные.Мне говорили, идет дождь.

Как на безумие глядит любовь

Я боялась покидать Англию. Мое настроение никогда раньше не было уравновешенным так долго. Сердце ожило, а разум пребывал в отличной форме. Я бродила, гуляла и бегала вприпрыжку по Оксфорду и Сент-Джорджу. Мне было все труднее думать о том, чтобы оставить неспешный ход лондонских дней, а еще труднее – потерять близость и понимание, которые наполняли мои ночи здесь. Англия положила конец моим непрестанным тревогам о всех «если бы», «почему» и «что могло бы быть». Более того, она положила конец беспощадной войне с литием, которая оказалась не чем иным, как тщетным сражением с устройством собственного мозга. Эта война уже стоила мне массы потерянного времени, и, снова чувствуя себя в порядке, я не могла позволить себе выбросить на ветер еще больше времени. Теперь жизнь стоила того, чтобы за нее держаться.