Беспокойный ум - Страница 36

У меня были очаровательные апартаменты в Мертоне, с видом на площадку для спортивных игр. Я могла писать в полной тишине, с перерывами лишь на кофе и чай, которые утром и к полудню приносил мне сотрудник колледжа. Ланч проходил в обществе коллег – потрясающе интересной, хотя и не без своих странностей, группы профессоров и старших преподавателей всех областей знаний, представленных в университете. Это были историки, математики, философы, литературоведы. При всякой возможности я занимала место рядом с сэром Алистером Харди, морским биологом. Он был удивительным человеком и выдающимся рассказчиком. Я была готова часами слушать повествования о его давних исследованиях в Антарктике и разговоры о новых исследованиях о природе религиозных переживаний. Мы разделяли интерес к работам Уильяма Джеймса и исследованиям природы экстатических состояний; он перепрыгивал с темы на тему, от литературы к биологии и теологии, без всяких усилий и пауз.

Мертон – это не только один из старейших и процветающих колледжей Оксфорда, еще он славится прекрасной едой и богатыми винными погребами. По этой причине я нередко появлялась на ужинах. Те вечера казались путешествием в далекое прошлое: беседовать с господами, потягивая херес, перед началом ужина; затем степенно следовать в старинный обеденный зал; увлеченно наблюдать, как студенты в помятых черных одеждах вскакивают на ноги, когда входят преподаватели (в этом почтительном ритуале действительно что-то есть… может быть, и реверанс – не такая уж плохая штука). Головы склонены; быстрая молитва на латыни; и студенты, и преподаватели ждут, пока сядут ректоры. Внезапно начинается шумная суета – студенты пододвигают стулья, смеются, громко перекрикиваются через длинные столы.

За столом преподавателей атмосфера более сдержанная, в разгаре типичные оксфордские беседы – обычно умные, часто увлекательные, иногда занудные. Прекрасные блюда и изысканные вина перечислены в каллиграфически оформленном меню с гербом. Затем вместе с коллегами мы удаляемся в небольшие гостиные, где пьем бренди и портвейн, лакомимся фруктами и засахаренным имбирем. Я не могу себе представить, как кто-то после таких ужинов мог заниматься работой. Но, поскольку каждый из известных мне преподавателей умудрялся написать как минимум четыре книги на ту или иную малопонятную тему, они должны были воспитать в себе (или унаследовать) какое-то особенное устройство мозга и печени. Я же под действием вина и портвейна была способна только сесть в последний поезд до Лондона и смотреть в окно на ночное небо – погруженная в мысли о других веках, затерянная в мирах и эпохах.

Хотя я и ездила в Оксфорд по нескольку раз в неделю, в основном моя жизнь протекала в Лондоне. Я провела немало прекрасных часов, бродя по паркам и музеям. На выходные уезжала к друзьям из Восточного Сассекса, чтобы бродить на закате вдоль Ла-Манша. Снова начала заниматься верховой ездой. Я наслаждалась возвращением жизненной силы, прогуливаясь туманными осенними утрами на лошади по Гайд-парку или несясь во всю прыть по полям Сомерсета, мимо садов и березовых рощ. Я успела забыть, каково это – быть настолько открытой ветрам, дождям и красоте, и чувствовала, что жизнь снова наполняет мои жилы.

Год в Англии помог мне осознать, как долго я была занята лишь выживанием и побегом от боли, вместо того чтобы наслаждаться жизнью, участвовать в ней. Шанс убежать от травматичных осколков болезни и смерти, от лихорадочной деятельности, от больничных и учебных обязанностей был подобен тому, что я получила в студенческие годы в Сент-Эндрюсе. Лондон подарил мне подобие мира, который раньше ускользал от меня. Безопасное место, чтобы размышлять и, что еще важнее, залечить раны. Англия не обладала магической кельтской атмосферой Сент-Эндрюса, такого больше не было нигде, но она вернула мне меня саму, вернула мне мечты и надежды. А еще – веру в любовь.

Я в какой-то мере примирилась со смертью Дэвида. Навещая его могилу в Дорсете одним прохладным солнечным днем, я была ошеломлена очарованием церковного кладбища. Я не запомнила этого во время скорбной церемонии, не заметила тогда его умиротворяющей красоты. Мертвая тишина, возможно, давала утешение, но не то, к которому я тогда стремилась. Я оставила букет фиалок с длинными стебельками на могиле Дэвида и стала рассматривать буквы его имени в граните, вспоминая наши с ним дни в Англии, Вашингтоне, Лос-Анджелесе. Казалось, это было так давно, но Дэвид до сих пор стоял перед моими глазами – высокий, красивый, со скрещенными на груди руками. Он стоял на вершине холма и смеялся, как во время одной из наших прогулок по пригородам. Я до сих пор ощущала его присутствие. Помнила, как в странной интимности мы вместе склонились в молитве в соборе Святого Павла. Я все еще с невероятной отчетливостью чувствовала силу его объятий, которые давали мне тихий приют, покой и безопасность посреди полного опустошения. Больше всего на свете я желала, чтобы он увидел, что я здорова, что я могу отблагодарить его за доброту и веру в мои силы. Сидя у могилы, я думала обо всем, чего Дэвид лишился, умерев молодым. После часа блужданий в своих мыслях я вдруг осознала, что впервые думала о том, чего лишился Дэвид, а не о том, чего лишились мы.

Дэвид был необычайно понимающим и любящим. Его доброта и уравновешенность спасли меня, но этого человека больше нет. Жизнь, благодаря ему и вопреки его смерти, продолжалась. Спустя четыре года я обрела совсем другую любовь и новую веру в жизнь. Она пришла ко мне в образе элегантного, меланхоличного и очень харизматичного джентльмена, которого я встретила в Англии. Мы оба понимали, что по личным и профессиональным обстоятельствам наш роман закончится вместе с концом года. Но вопреки (или даже благодаря) этому наши отношения наконец-то возродили в моем замкнутом и холодном сердце любовь, страсть и смех.