Беспокойный ум - Страница 34

За теми встречами никто не обсуждал маниакально-депрессивное заболевание. Но для меня гораздо важнее была сама нормальность таких вечеров. Со стороны Дэвида это было чудесным проявлением заботы – познакомить меня с совершенно «нормальными» людьми из близкого мне общества. «Только наша доброта делает этот мир выносимым, – писал Роберт Луис Стивенсон. – Если бы не она, не воздействие добрых слов, добрых взглядов, добрых писем… Я бы склонился к мысли, что наша жизнь – лишь дурная насмешка». После знакомства с Дэвидом жизнь больше никогда не казалась мне дурной насмешкой.

Когда я покидала Лондон, меня переполняли плохие предчувствия. Но Дэвид часто писал и звонил мне. Поздней осенью мы снова встретились в Вашингтоне. Я вновь была в хорошей форме и поэтому наслаждалась жизнью, чего со мной давно уже не было. Те ноябрьские дни останутся в моей памяти романтическим круговоротом долгих прогулок по холоду, среди старых домов и еще более старых церквей, легких снегопадов в исторических садах Аннаполиса, холодных ветров из Чесапикского залива. Вечерами, попивая сухой херес, мы вели неспешные беседы обо всем на свете. Ночи были наполнены любовью и наконец-то здоровым спокойным сном.

Дэвид вернулся в Лондон, а я – в Лос-Анджелес. Мы погрузились в работу и тосковали друг по другу. Я снова приехала в Англию только в мае, и у нас были две весенние недели в Лондоне, Дорсете и Девоне. Однажды воскресным утром после церкви мы поднялись на холм, чтобы послушать звон колоколов, и я заметила, что Дэвид внезапно остановился, тяжело дыша. Он отшутился на тему слишком интенсивной физической нагрузки ночью, мы оба рассмеялись, и на том разговор закончился.

Потом Дэвида отправили в британский военный госпиталь в Гонконге, и мы стали строить планы, как мне навестить его там. Он подробно писал мне о встречах, на которые меня пригласит, людях, с которыми познакомит, о пикниках на островах, куда мы отправимся. Я не могла дождаться нашей встречи. Однажды вечером, незадолго до планируемой поездки, я работала дома над главой для учебника, когда услышала стук в дверь. Было поздно, я никого не ждала и почему-то внезапно вспомнила слова матери о том, что жены пилотов боятся неожиданного стука в дверь, ведь это может быть священник. Я открыла дверь и увидела курьера с письмом от командира части. В нем говорилось, что Дэвид, будучи на службе в Катманду, внезапно скончался от тяжелого сердечного приступа. Ему было всего сорок четыре, а мне тридцать два.

Я не в силах была это понять. Помню, как снова села за работу, писала некоторое время, потом позвонила маме. Я поговорила с родителями Дэвида и командиром его части. Даже когда мы обсуждали предстоящие похороны, которые были сильно отложены из-за необходимости делать вскрытие, прежде чем вернуть тело в Лондон, его смерть по-прежнему казалась мне нереальной. Я выполнила все положенные действия в состоянии полного шока: купила билеты, провела семинар на следующее утро, потом встречу персонала клиники, упаковала вещи и заботливо собрала все письма Дэвида. Во время полета я методично разложила их по датам отправления, решив перечитать, когда доберусь до Лондона. На следующий день я села на скамейку в Гайд-парке и обнаружила, что способна осилить лишь первую страницу первого письма. Я разрыдалась в голос. И по сей день я не открывала и не перечитывала этих писем.

Я купила черную шляпу для похорон и отправилась на обед в клуб с командиром части Дэвида. Он был главным психиатром британской армии. А по характеру – добрым, прямым и понимающим человеком. Ему и раньше приходилось общаться с женщинами, чьи мужчины внезапно погибли. Он понимал мой отчаянный отказ принимать реальность, видел, что я пока даже не начала осознавать смерть Дэвида. Мы говорили с ним довольно долго о всех тех годах, что они с Дэвидом работали вместе. О том, каким прекрасным врачом и человеком был Дэвид. Он предложил зачитать мне выдержки из протокола вскрытия, согласившись, что это будет «крайне трудно, но полезно». Таким образом он хотел показать мне, что обширность сердечного приступа не давала ему шанса и никакие реанимационные меры не помогли бы. Он, конечно, знал, что холодная ясность медицинского отчета поможет мне смириться с тем, что все кончено. Это действительно помогло, хотя к реальности меня вернули вовсе не ужасные медицинские подробности. Меня отрезвила запись бригадного генерала о том, что «младший офицер сопроводил тело полковника Лори на самолете Королевских военно-воздушных сил из Гонконга до аэропорта Брайз-Нортон». Дэвид больше не был полковником Лори. Не был и доктором Лори. Осталось только тело.

Британская армия была чрезвычайно добра ко мне. В армии смерть обыденна по определению, особенно внезапная смерть, но с ней помогают совладать армейские традиции. Ритуал военных похорон глубоко религиозен, благороден и совершенно окончателен. Друзья и сослуживцы Дэвида были прямы, спокойны и очень мне сочувствовали. Они дали понять, что рассчитывают на мою способность взять себя в руки, но в то же время делали все возможное, чтобы облегчить мне эту задачу. Они никогда не оставляли меня одну, но и не стояли над душой. Они подносили мне херес и виски, предложили помощь юриста. Часто со всей открытостью и юмором они обсуждали Дэвида. Они не оставили мне шансов на уход от реальности.

Во время похорон бригадный генерал настоял, чтобы я пела вместе с ними гимн, и обнимал меня за плечи в трудные моменты. Он смеялся, когда во время затянутых надгробных речей я пыталась шутить, что предпочла бы похвалить Дэвида за его способности в постели. Я не могла смириться с тем гротескным фактом, что мужчина 190 сантиметров ростом обратился в жалкий ящик праха, и чувствовала непреодолимое желание убежать с кладбища. Но генерал настоял, чтобы я осталась, участвовала, все это приняла.